Ржавые земли [= Боги-насекомые ] - Максим Хорсун

Ипат решил поесть. Он присел на камень, вынул из котомки флягу и кусок копченого мяса. Хлыстов какое-то время наблюдал, как «железки» одолевают подъем: они уже достигли отвесной стены и теперь карабкались, будто муравьи по стволу дерева. Разве что медленней.

Глухо застонало, перед тем как развалиться на две мертвые половины, плененное благодатью существо. Оно было последним: его сородичи полегли один за другим на подходе к цели. Хлыстов подошел, рассмотрел влажно блестящий срез, пихнул ногой покрытый зеленой шерстью круп. Подумал, что стоило бы снять с него шкуру. В иной ситуации Ванька Хлыст так бы и поступил – вещица-то была знатной на вид. Авось в хозяйстве бы пригодилась; например, застелить пол в пещерке или укутаться в мороз… Только зачем ему думать о хозяйстве? Святой Ипат сказал, что он может позабыть о мирском и суетном.

А может… Взять да пристрелить сидящее к нему спиной чудовище в человеческой обертке? Шутки ради, а? Слишком уж неравное партнерство посулил святой Ипат. И пусть кесарево останется с кесарем, он же пойдет своей дорогой, – такой же свободный и беспечный, как перекати-поле.

«Паучок» – против. «Паучок» даже прикоснуться не позволяет к револьверу. «Паучок» возится, угрожает. «Паучок» – теперь он сам и даже больше. Захочет – и остановит ток крови, захочет – смотает нервы в клубок.

Святой Ипат подавился мясом. Постучал в грудь кулаком, выкашлял недостаточно пережеванный кусок в сторону.

Проволочка выводила Хлыстова из себя. Он скрипел зубами в насекомьей своей ярости и пинал песок. Монах тоже без причины передергивал плечами да заламывал худые руки. Похоже, и Вершитель заставлял страдать человеческое «тулово» нервами в ожидании неминуемого. Ипат даже вскочил с камня, когда одна из машин все-таки не удержалась на отвесной стене: лидирующая в необъявленной гонке «железяка» свалилась под стену и взорвалась, засеяв склон белыми искрами. Вторая же неотступно карабкалась, ей оставалось преодолеть половину пути…

Хлыстов сунул руку под рубаху, втянул живот и, ощущая легкую брезгливость, прощупал у себя под ребрами. Да, на месте печенки – нечто шишковатое и пульсирующее. А вместо селезенки – вообще что-то непонятное. Точно моток проволоки, да еще выпирает сквозь туго натянутую кожу, будто опухоль.

…Упорная машина добралась до пещеры. Втянула себя в черноту входа, скрылась с глаз. Монах спрыгнул с камня, глухо заворчал, выгибаясь всем телом. Хлыстов тоже почувствовал тревожную маету: «паучок» был готов пустить своего носителя в пляс; столь сильным оказалось нетерпение, обуявшее его.

Привычные звуки Ржавого мира – стон ветра, шорох песка и пощелкивание мелких камешков – заглушил надсадный рев. Хлыстов присел и втянул голову в плечи: внутри него включился рефлекс, приобретенный в то давнее время, когда он жил в рабочем лагере хозяев. Захотелось нырнуть за ближайший камень, растянуться на земле, зарыть голову в пыль…

Серебристый летун выплыл из мрака пещеры. Покачивая на ветру плоскостями коротких крыльев, стал плавно опускаться к подножью. И тогда Хлыстов понял, как Ипат собирается попасть в треклятую пещеру, а «паучок» врезал по человеческим нервам вибрацией щенячьего восторга.

Взметнулось облако пыли, летун коснулся грунта выдвинувшимися из-под брюха стальными лапами. Раскрылась обшивка над острым носом, кабина летающей машины хозяев оказалась пустой.

* * *

– Три дыма! Ты видишь, Ева? Три дыма!!! – Рудин сорвал с шеи бинокль и передал его Еве. Эти едва видимые струйки обрадовали его, как школяра – скоропостижная смерть экзаменатора.

Ева прищурилась, подстроила резкость. Действительно, на фоне темных скал и возвышающейся над ними горы-пирамиды можно было разглядеть нечто похожее на дым.

– У вас острое зрение, Павел, – сказала баронесса. – Я бы ничего такого не заметила, если бы не вы. Что это? Неужели вулкан?

– Вулкан? – Рудин усмехнулся. – Нет, Ева. Это – сигнал, который адресован мне! Мои друзья развели на склоне сигнальные костры! Они рассчитывали, что я увижу дым. Мы уже так делали, – понимаете, Ева? Когда пытались объединить людей пустоши.

– Но, доктор! Откуда у вас такая уверенность? Быть может, костры – дело рук тех, кто изгнал вас из Поселка?

– Нет, сударыня. Поселок находится по другую сторону горного хребта. Мои бывшие соседи нос сюда не суют. Эта область относится к так называемой Гипотенузе… – Он протянул руку. – Канал тянется с севера на юг вдоль этих гор; именно сюда отправились мои друзья. На разведку ли… либо просто догадывались, что может произойти, и поспешили убраться от греха подальше. А теперь они подсказывают мне верный путь!

Ева поглядела на Рудина. Тот сорвал с головы котелок, растрепал пятерней остатки седоватых волос. Не очень красивое лицо доктора было как всегда простодушным и столь искренним, что Еве расхотелось досаждать Рудину своими сомнениями. Она решила довериться его чутью, тем более что Шершень тоже вел себя спокойно. Затем баронесса неожиданно подумала, что доктору, наверное, было бы затруднительно найти себе партию в светском обществе – с его открытостью и выраженным человеколюбием. А если к этому приплюсовать умеренность капиталов семьи… Нет, львицы, вроде нее самой – той праздной и самовлюбленной, какой она была раньше, – если не посмеивались бы над ним в лицо, то уж «за глаза» – наверняка. Этого мужчину зажулила бы какая-нибудь ушлая простолюдинка, а потом всю жизнь снимала бы с него сливки.

– Поспешим, Ева! – прервал размышления баронессы доктор. – Я рассчитываю заночевать уже на скалах!

Спешить! Снова спешить!

Снова скудная еда и глоток несвежей воды из фляги на ходу. Разбитые каблуки впечатывают в песок набивший оскомину щебень, натруженные ноги несут двух человек через холодную пустыню дорогою безмолвных перекати-поле.

Шершень рвался разведать дорогу, но Рудин приказал ему держаться рядом с Евой и не подниматься выше первой террасы. Доктор не без причин опасался, что Гаврила и кумовья-матросы, завидев матерого «старика», сначала станут палить, а уж потом разбираться. Рудин сам взобрался на уступ, выпирающий из склона пирамидальной горы. Здесь, на окруженной скалами широкой площадке курились три чуть живых кострища.

Доктор взглянул мельком на восточную пустошь. С высоты вид, конечно, был не в пример живописнее, чем то унылое полотно, на которое они насмотрелись во время перехода через пески. Как на ладони виднелся каньон, возле которого люди Ипата свили новое гнездышко. Темный зигзаг естественного разлома сливался с золотистой полосой: то была поросшая редколесьем область канала-Гипотенузы.

И словно синим пламенем пылал горизонт. Надвигался на пустошь широким фронтом новый и до сих пор безмолвствующий персонаж марсианской драмы…

Клацнул камешек, защелкал, отсчитывая футы долгого склона. Рудин поглядел на скалы, жмущиеся к площадке. Он был уверен, что за ними кто-то прячется.

– Эй! – окликнул он негромко. – Гаврила! Выходи, боцман, свои пришли!..